Непредвзятый взгляд на поэзию Кости Гвинна,

или

Бодхисаттва в водоворотах сансары

 

 

Цикл стихотворений поэта Кости Гвинна «Убийство Эрато», насыщенный реверберирующей энергетикой литературных и культурологических аллюзий, вызвал наш неподдельный интерес изначально анонсированной темой.

 

Что означает убийство Эрато, далеко не самой последней из 9-ти аонийских сестер, наряду с Мельпоменой издавна святящей сокровищницу мировой лирики? 

 

В русской поэтической традиции сезон охоты на Эрато официально открыт со времен Ломоносова. Но такова в принципе сущность литературного классицизма – рассудочность, заданная абсолютистской надстройкой, важнее чисто каких-то там человеческих, негражданских и непатриотических чувств. Другое дело - эпоха романтизма, но даже тут были свои рылеевы, с удовольствием пропускавшие «изячную» деву сквозь шпицрутены политического протеста. Именно эта тенденция оформится в огорошивающую Сергей Ханнесс-Хансвоей простотой некрасовскую формулировку, которая, подобно лезвию Оккама, отсечет все усложненные экивоки и выведет актуальный для позитивистского народно-демократического болота афоризм - «поэтом можешь ты не быть…» и т.д. Культивирование Совдепией этого лозунга мгновенно приобретает устрашающие масштабы после высочайшего признания Маяковского, - наступавшего, как известно, на горло собственной песне, - лучшим поэтом «эпохи».  За «лучшим» последовали и все остальные - соцреалистические второстепенные - в одновременно верноподданническом и садомазохистском устремлении давануть лебединую шею кованой ботой. И вот тут любопытно, что подпольная, диссидентская  литература, протестуя против рвущей рты узды тоталитаризма, тоже начинает пинать страдалицу, выдвигая свои резоны.

 

Разумеется, поэт не может и не должен быть истуканом, никак не реагирующим на внешние проявления социума. Здесь далеко не всегда лестное сравнение поэта с флюгером должно носить позитивный характер. Есть ветер внешний, ветер социума, жесткий и жестокий Борей, но, как учит история, преходящий. И есть ветр собственных чувств, Зефир устремлений собственной совести, вечной души, если угодно. Примером такого «флюгера», Сергей Ханнесс-Ханможет служить Брюсов, который в стихотворении «Эней» призывал поэта, подобно герою античного мифа и Вергилия, внять голосу Гермеса, оставить ложе прекрасной Дидоны и отправиться не всегда известно куда для исполнения некоего не всегда понятного и осознанного долга (а долг поэта выше личных чувств, так что - вперед на баррикады!). И тот же самый Брюсов в стихотворении «Антоний» пишет нечто прямо противоположное – «О, дай мне жребий тот же вынуть, И в час, когда не кончен бой, Как беглецу корабль свой кинуть Вслед за египетской кормой» (для поэта нет ничего важнее личных чувств – к черту социальные проблемы да бои, в конце концов, что может быть важнее Клеопатры?!). Ему вторит Ходасевич («Да, я бежал к порогу Хлои стройной, Внимая брань друзей и персов дикий вой…» и т.д.). Примеров можно множить, сколько угодно.

 

Однако, что же представляет собой «убийство» Эрато в цикле К. Гвинна? Как вписывается оно в традицию, изложенную только что в кратчайшем - короче не бывает курсе истории русской поэзии?

 

Если бы мне,  достаточно много лет назад, не довелось водить личной дружбы с Гвинном в бытность его на Кавказе, я бы и тогда сказал, что это - с т и х и  поэта-воина,  жизненная  с т и х и я  которого нескончаемая битва за…  «справедливость».  Очень уж не хотелось использовать это зализанное сальными языками слово, но хоть поставим его, по крайней мере, в кавычки  в силу его космической относительности. Итак, «справедливость». В том числе и справедливость в решении проблем глобального социума (Багдад – «Роза Багдада», Косово – «Сербский волк» и т.д.), которые не могут не волновать любого, кому дороги судьбы этого мира (сансара, чур меня, чур!).

 

И еще одно «если»…

 

Если бы наша жизнь пришлась бы на период времени ДО появления на свет романа Германа Гессе «Игра в бисер» (не всем же европейцам читать и вникать в небольшую по объему «Энциклопедию Абхидхармы» почтенного Васубандху!) - толстенного романа, написанного ради нескольких страниц концовки (чтобы понять идею «Игры» полностью и до конца, нужно пронзить всю толщину тома слово за словом, как бы трудно здесь ни пришлось неискушенному читателю, т.е. «прожить жизнь», а это, как известно, не поле перейти…), то я бы наверняка увидел в анонсированном убийстве Эрато, т.е. в самой позиции поэта Гвинна - изрядную долю донкихотства, что на сегодняшний день само по себе далеко не так уж плохо. Ибо крылья несущих бомбардировщиков или ракет это совсем не крылья ветряных мельниц – почувствуйте, как говорится, разницу! Но вот, -  уже, подобно Вертеру,  написана эта концовка «Игры в бисер», и знающему становится ясен намек на содержание наставлений бурятского ламы, упомянутого в Предисловии Гвинном, как эпизод биографии… Здесь, оставив на минуту наши рассуждения о поэзии Гвинна, мне хочется предложить любому заинтересовавшемуся лицу рассмотреть – быть может, впервые в истории «сервантесианы» - Дон-Кихота как одинокого воина-Бодхисаттву, эдакого Сталкера, взявшего на себя миссию открыть глаза людям и, увы, вызывающего в лучшем случае насмешки, а в худшем - ненависть и злобу безмозглой черни...

 

Должен сказать, что у меня есть свое, вполне устоявшееся и, смею сказать, достаточно профессиональное мнение о поэзии и личности Маяковского и его роли в истории русской литературы. Я, кстати, не ношу очков, нет необходимости, хотя по статусу, как считал Маяковский, полагались бы, - так что ни «очки-велосипед», ни, тем более, шляпы, снимать перед поэтом-главарем, который, по собственному признанию, пусть и голословному, «любил смотреть, как умирают дети», вовсе не намерен. И мне не хотелось бы сравнивать поэзию Гвинна с его творчеством, как на это провоцирует сам Гвинн. Пусть «реки Риони крутые водовороты» останутся единственным общим местом, отмеченным взыскательным критиком («…пускай нам общим памятником будет…»). Да плюс еще - перекличка названий Багдади и Багдад, срезонированная в прилагательное «багдадский» (у Маяковского – «багдадские небеса» и, разумеется, безотносительно «персий» да «арабий», ибо Нострадамус из Маяковского вышел никакой и все его горлопанные пророчества обрушились на наших глазах лет 15 назад). Впрочем, при внимательном прочтении «Плавания у села Багдади» становится ясно, что приоритетным здесь является не декларируемое со-путничество с Маяковским, а чувство одиночества, о чем свидетельствует последняя, ключевая строка. Это чувство одиночества и, одновременно, избранности особенно ярко проявляется в одном из лучших, на мой взгляд, стихотворений цикла -  «Прокаженный». Здесь обреченность Бодхисаттвы на одиночество и непонимание обретает поистине трагические черты (кинжал горца в грудь Эрато и реверанс в сторону Мельпомены, музы трагедии!).

 

Конечно, песня о любви - песне о любви – рознь… Не побоюсь признаться, что я, как читатель, сторонник все-таки «чистой поэзии», поэзии «для поэзии», как  говорится, по жизни, а, кроме того, еще и постольку, поскольку помню римскую максиму - политика (читай, осуждение социума), злободневность всегда была, есть и будет находится в категории brevis, а лиричная Эрато, т.е. зафиксированные в прекрасных и в большинстве случаев трагических словах (Мельпомена!) чувства – будут всегда в категории longa, как уж тут ни крути. Правда, каждый поэт в праве «нивелировать уровни» и занижать возвышенное до «брызг спермы», как делает это Гвинн в одном из стихотворений, - никуда от этого не деться – дано нам тело, что нам делать с ним? «Карфагена-Несмеяна-Лезбияна», как и «Нарушенные ударения», казалось бы, несколько выпадают из общего контекста, хотя, несомненно, хороши sui generis. Однако выпадение это кажущееся. Здесь Бодхисаттва (кстати, в нейтральном контексте упомянутый в стихотворении «Град Святого Франциска») надевает маску «СИТУ и ДАДА», узнать его может и должен только Посвященный… Я бы вообще назвал «маску ДАДА», т.е. факт «маскарадности» Бодхисаттвы в бахтиновском смысле слова - сквозной темой всего цикла. Взять хотя бы первую строчку стихотворения «DaDa Inc.» - «дада наряженный в хомут…», - в которой содержится сознательный или даже бессознательный намек на инкарнацию в определенном физическом теле (не знаю, захочет ли публично Гвинн открыть тайну имен…, а потому - ограничусь сказанным).

 

Неожиданным диссонансом, особенно, на фоне стихотворения «Звезда Рахат-Лукум», написанного ёрническим языком жестоковыйного чата, звучит стихотворение «Тифлис», теплое, лиричное, ностальгически грустное. Без маски «ДАДА»… Как, впрочем, и проникновенное «Сюда стремится мой голос…», так же одно из лучших в цикле.

 

Любопытным в свете всего вышесказанного представляется стихотворение «Из того поля…» и «Где индивидуальность…»… Почему? Да потому что это ни что иное, как попытка воскресить убиенную страстотерпицу Эрато – присмотритесь к тексту (жив курилка!).

 

И, наконец, последнее стихотворение «Посвящение поэтессе Марине», нейтрально-взвешенное в означенной теме, вновь возвращает нас к Некрасову, заставляя вспомнить горящую избу и остановленного на скаку коня. Впрочем, почему бы и нет? Стихотворение, написанное в серьезном тоне, без маски ДАДА, при открытом, что называется, забрале – и потому, вызывающее искренне уважение к адресату, о котором хочется узнать побольше – Гвинн просто так комплименты не раздает.

 

Итак, Бодхисаттва в водоворотах сансары, возвысивший свой голос в защиту «мальчиков для битья», скрывающийся под маской режущего правду-матку DADAиста и скрывающий под нею же со-страдающую душу и отзывчивое сердце… На поэтическом лондонском фестивале «молчанию лирических ягнят» была брошена боевая рыцарская перчатка – стихотворение «Убийство Эрато». «Вброшено», как пишет в предисловии к циклу Гвинн, и здесь мы только итожим, замыкая логический круг.

____________________________________

Бодхисаттва (санскр. — «тот, чья сущность — просветление») — в буддизме человек или иное существо, стремящееся достичь состояния Будды ради спасения всех живых существ.

Cансара - учение о перевоплощении душ, по которому душа человека после его смерти воплощается в новую телесную оболочку растения, животного или человека.

 

 

Сергей Ханнесс-Хан
Доктор  (университеты Тбилиси и Гейдельберга)

 




Краткое пояснение, касающееся терминов
«Бодхисаттва» и «сансара».



Термины «Бодхисаттва» и «сансара» играют ключевую роль в понимании основной идеи наших суждений о стихотворном цикле Кости Гвинна «Убийство Эрато». Не вдаваясь в подробности буддийской догматики и упрощая проблемы перевода, попытаемся в двух словах объяснить, что мы понимаем под терминами.

 

Каждое живое существо в процессе эволюции может и должно достигнуть сознания Будды. Путь этот долгий и представляет собой цикл рождение-смерть-рождение, повторенный столько раз, сколько требуется для достижения полнейшего просветления, т.е. сознания Будды. Этот повторяющийся цикл (круговорот) смертей и рождений и называется «сансарой». Мы в нашей рецензии под этим термином понимаем социум. Сама жизнь между рождением и смертью рассматривается как страдание и задача всех земных существ – пройти этот путь страданий как можно быстрее и вступить в «нирвану», т.е. в некое сверх-бытие (земные органы чувств там не работают, поэтому это состояние ошибочно называется небытием или отсутствием бытия). Каждый, достигший этой черты, выходит из круга смертей и рождений и может вступить в состояние сверх-бытия, т.е. проще говоря, достигает сознания Будды. Все существа проделают этот путь индивидуально и, рано или поздно, достигнут состояния сверх-бытия, – таков путь эволюции сознания. Существа, достигшие такого уровня, когда, они могут вступить в сверх-бытие и, по всей видимости, продолжать свое развитие дальше, имеют возможность выбора: продолжить дальнейшее бытие в сверх-бытии или вернутся вновь добровольно в сансару, т.е. в круг земной жизни, с целью помочь оставшимся в земных циклах существам быстрее достичь состояния просветления. Эти существа и называются Бодхисаттвами (т.е. «вмещающими мудрость»). Разница между Бодхисаттвой и Буддой (речь здесь идет не о личности Будды Шакьямуни, а об определенном состоянии сознания) заключается в том, что Бодхисаттва помогает земным существам, замкнутым в круговороте сансары, но при этом не может оказывать помощь путем прямого их просветления. Это прерогатива Будды, т.е. существа, как правило, уже побывавшего Бодхисаттвой и перешедшего за ту грань сверх-бытия, рассуждать о которой буддисты отказываются. Помощь Бодхисаттвы, как правило, носит скрытый характер (намек), часто парадоксальный (дзен), скорее напоминающий неожиданный толчок. Помощь эта тем успешнее, чем подготовленнее оказывается получающий помощь, т.е. чем выше уровень его посвящения (имеется в виду знакомство с канонами или вообще с эзотерическими философскими системами).

 

 

Сергей Ханнесс-Хан
Доктор  (университеты Тбилиси и Гейдельберга)




Рецензия филолога Кристины Лавэйн:




«Встретишь на дороге Будду – убей Будду, встретишь патриарха – убей патриарха»... Именно эта дзен-буддийская формула, так парадоксально напоминающая философские апории Древней Греции, вспомнилась мне при чтении цикла Гвинна «Убийство Эрато». О чём она? Прежде всего, о том, что в мире творчества не существует и не должно существовать ни традиций, ни авторитетов... О том, что на пути к достижению цели – читай, к реализации определённой идеи в поэтической форме, позволено всё – естественно, в метафорической форме. О том, что поэт начинает творить с обязательным ощущением экзистенциальной пустоты, которая заполняется или одухотворяется в ходе творческого процесса. И под этой пустотой следует понимать лишь то «развертывание пространства, где, наконец, снова можно мыслить». (М.Фуко) Так что в широком смысле пустота -- некое потенциальное пространство, открытое для заполнения чем-то, или явления чего-то, что еще не актуализовалось в данном измерении. Именно это и роднит буддизм с суфийской мудростью. Так же, как и буддизм, суфизм - это школа внутреннего прозрения, а не обсуждений. Суфизм - преображение, а не заучивание информации, полученной из вторых рук. То, что имеет отношение к просветлению, не может и не должно быть выражено словами. И потому суфии утверждают: "То, что может быть высказано, суфизмом не является". Или, как сказал Джалал ад-дин Руми: "Что бы я ни произнес, описывая и объясняя Любовь, когда дело доходит до самой Любви, я стыжусь этих объяснений".

 

Итак, два исходных пункта поэзии Гвинна определены. Но есть ещё и третий, о котором декларируется в открытую, именно потому, что он очень отчётливо вписывается в философскую концепцию, дающую костяк, опору всему циклу. Это – дадаизм. Именно из этого течения берётся программный иррационализм и крайне нигилистический, демонстративно циничный антиэстетизм поэта, его своего рода художественное хулиганство, примат иррационального, бессознательного, интуитивного. И именно эта триада названных нами философских и экзистенциальных тенденций и даёт возможность автору осуществлять подрыв фундаментальных структур культуры – структуры мысли и языка, системы устоявшихся стереотипов, в том числе и поэтических, привычных образных связей.

 

Название цикла очень значимо, очень символично. Хочется сказать, что даже, в некотором смысле эпохально. Муза лирической, любовной, эротической поэзии, вдохновляющая поэта своим искусством преображать всё в красоту, скрывающуюся за гранью физического... Почему именно она? Не Клио, не Мельпомена, не столь любимая Бродским Урания... Не потому ли, что как и у Маяковского, у Гвинна приёмом является явная физиологизация страсти, сведение духовного – к материальному, к овеществившемуся кошмару –

 

... будем

пленниками опять

любвеобильнейшей

четы Бриков...

Не плавать нам

Долго

в краю багдадском,

страстями овеянном....

 

Конечно же, всё это, в том числе и «Брызги спермы/ Белой снежной/ Ярой солнцем...» - вполне удавшаяся попытка маргинальности, своего рода патетический жест, бравада, которая приобретает совершенно иную окраску в соседстве с такими строками как:

 

«Роза Багдада, расцветшая в странника чаше,

Сердцем открытые мудрым ворота священного града...»

 

Первое стихотворение, как обычно бывает во многих стихотворных циклах, звучит как манифест и своеобразная поэтическая программа. Та же «программность» или объявление собственных экзистенциальных приоритетов звучит в стихотворении «Сербский волк» - «Мой резон – свобода от оков...».

 

При чтении цикла у меня складывалось двойственное впечатление. Первое- что цикл, может быть оценен как своеобразный "reviewing life" – переоценка прожитого, неторопливое, но конденсированное воспоминание - связное, а не зарисовочное.

И – второе. Я бы назвала этот цикл мини-спектаклем или, скорее, - моноспектаклем, в котором автор одна за другой примеряет различные маски, отыгрывает разные роли, - в общем, делает именно то, что Бродский назвал «божественной участью единиц...». Но иногда маска оказывается снята и мы слышим ничем не замаскированный живой голос поэта –

 

«...сюда стремится дух сердца

бегущий из робкого тела

как из белой палаты

где врачуют

заблудший разум...»

 

Влюбляет в себя «Роза Багдада», не только высокой и сильной образностью, но и замечательной звучностью, а вот «Нарушенные ударения» напоминают «симультанно-шумовую» поэзию (poesie simultannеe bruitiste) дадаистов, которые, конечно же, не заботились ни о логике, как таковой, ни о языковой и образной целостности.

К тому же стихи цикла не лишены некой злободневности, что, конечно же, совершенно не свойственно «чистой поэзии».

 

Хочется отметить необычайную эвфоничность некоторых строк, которые намеренным контрастом создают явное впечатления диссонанса с уже привычным поэтическим неблагозвучием, неизбежным при резкой, насильственной ломке языка. Многие современные авторы забывают, что поэзия - искусство прежде всего аудиальное, а не визуальное, что, сделав стих прежде всего визуальным искусством, они отказались от его песенной природы и мнемонической функции. Возможно, в отказе от проверки стиха на слух - еще одна причина ухода образованного читателя от поэзии ХХ века, потому что во многом удовольствие от стиха рождалось из произнесения и воспроизведения понравившихся строк. В отказе от слухового воздействия - причина утраты поэзией той изначальной магии, которая была ей свойственна в силу формальных качеств - напевности, запоминающихся повторов, рифмованности…

 

Не смотря на кажущуюся простоту и примитивность цикл «Убийство Эрато» - поэзия для посвящённых, в большой степени – поэзия для эрудитов, интеллектуалов, - стихи цикла богаты философским интертекстом, поэтическими аллюзиями и параллелями. Они способны вызвать очень сложный ряд ассоциаций.

 

После прочтения он оставляет странное впечатление, что что-то прошло мимо, осталось непрочитанным и к нему хочется вернуться ещё раз... И я снова открываю эту страничку... И вспоминается Бродский…

 

Идёт четверг... Я верю в пустоту.

В ней, как в аду, но более херово.

И снова Дант склоняется к листу

И на пустое место ставит слово.

 

 

Кристина Лавэйн

 


© Alex Romanov Studio® - Design by Victor B.  
All rights reserved. Reproduction in whole or in part without permission prohibited.

12 ноября 2006 года


Используются технологии uCoz